Ездок недалекий

…Ездок недалекий, в далекий собрался ты путь  
А. Кискачи  

Маленькое среднековидное путешествие

Охота к перемене мест, удовлетворение любопытства, поиск травы позеленее — всё это осталось в докоронавирусной эре. "Нет ли у вас другого глобуса?" — спрашивает диссидент из анекдота советских времен. Нет ли у нас направления, в котором можно было бы отправиться в путешествие, так же тщетно спрашивали все мы друг друга начиная с весны 2020-го. Некоторым удалось попутешествовать невзирая на реальность, но цена любой поездки измеряется нынче в часах карантина, способности перенести неопределённость и в целом упражняться в негативных способностях. Это Джон Китс запустил такой термин: "негативная способность". Я давненько уже начала качать мускул этой способности жить, не предугадывая и не планируя будущее, и, знаете, во времена ковида сработало! Если выживание засчитывается за успех; если отчаянная, как в последний день, работа приносит парадоксальное удовлетворение; если по всем запрограммированным в телефоне номерам отвечают, то год двадцатый оказался совсем неплохим! Что до путешествий, то они из батальных полотен превратились в акварельки, миниатюрки.

Самой крупной акварелью оказался штат Мэн, куда в августе двадцатого я устремилась при первом жe ослаблении ковидных правил. Как раз за несколько недель до поездки отменили требования к ковидному тестированию для жителей Нью-Йорка, поэтому в теории можно ехать и просто останавливаться в понравившемся придорожном отеле – но не всё оказалось просто, так как Мэн в том году пользовался легко объяснимым необычайным спросом. 

Мэн — это в первую очередь океан, а потому прибрежные его городки — это живой памятник миру до изобретения домашних кондиционеров, когда все, ну абсолютно все устремлялись каждое лето вдоль побережья на север, прочь со сковороды нью-йоркского лета. Итак, по дороге 95, вверх по карте. Чопорный Род-Айленд, снисходительный к неотесанным нью-йоркцам Массачусетс – мы проезжаем их за несколько часов. С магистрали видно немногое, а потому города и городишки сводятся до маленьких, размером с почтовую марку, отпечатков в памяти: Уотербери, где на горе крест, а над горой - парящая надо всем в недосягаемой вышине реклама ресторана "Нино"; пробка у Вернона; массачусетские поместья; купола коннектикутских соборов; скр ещё нье многополосных скоростных, при приближении к центру городов превращающееся в плотную вышивку "крестиком". Потом наконец-то сходим с магистралей на более узкую, медленную дорогу, позволяющую рассматривать традиционные новоанглийские дома-"солонки”. Посмотрите, как всё поменялось! –   уже не виднеются нигде облицованные камнем "под готику" поместья; вместо них – солью подведенные глазки́ на старой древесине домов, такой архитектурный стиль называется "солонка" (если повернуть двухэтажный домик к дороге задом, то можно обнаружить, что с другой стороны он одноэтажный, формы старомодной солонки, так и кажется, что сейчас крыша распахнется, как крышка). А наверху – "вдовий променад", неизменный капитанский мостик местных Ярослав. 

С левой стороны дороги смешанные леса (до чего хороши они осенью, когда начинается цветомузыка листвы!), с правой — океанское побережье. Мэн знаменит своими лесами, здесь же находится самый большой национальный парк Восточного побережья, Акадия. Но до Акадии ещё ехать и ехать, а пока— наслаждающиеся мимолетной славой низких показателей ковида курортные городки, наполненные тоскующими нью-йоркцами и нью-джерсийцами, а может, даже техасцами, радуют своими прохладными пляжами, кормят до отвала знаменитыми местными омарами и непременными черничными пирогами (как раз в августе самый сезон и для тех, и для других, но фестиваль омаров отменен, и хорошо, что рестораны вообще открыты, тем более, что омаров надо есть на открытом воздухе в непритязательных ресторанчиках-"лачугах", рассыпанных повсюду). Дома пре- и ранневикторианские. Купить бы такой деревянный дом, перетащить старинным трактором подальше от дороги и зажить лесной жизнью... ну хватит же лгать себе, прерываю я фантазии. Здесь от тоски взвоешь через неделю.

В Кеннебанке 

Мы (то есть я, мой муж и Лилибелль, силихэмский терьер двух лет от роду) въезжаем в Кеннебанк к обеду. Здесь другая Америка, немножко задержавшаяся в прошлом веке, но абсолютно очаровательная. Америка отцов-кормильцев и матерей-домохозяек, a-la “I Love Lucy”. Вся прелесть Кеннебанкa — это главная улица, она же дорога вдоль океана, приводящая в город и ведущая из города, кишащая ресторанами, магазинами сувениров, пекарнями. Все перпендикулярные улицы ведут к остро пахнущему водорослями и солью ветренному пляжу. Курортники облепили мелкую лагуну. Словно зазубренные, края ракушек впиваются в ступни не хуже недавних своих обитателей. Дети ловят их в ведёрки и подолы. Родители судачат на берегу, не решаясь окунуться в ледяную воду. Лилибелль ужасается при виде камня с ногами. По крайней мере, я могу не переживать за сохранность её носа.

Заселившись в гостиницу, отправляемся на разграбление города. Центр — это мост через лагуну, мачты, мачты, гомон чаек, толпы желающих купить хоть какую-то безделушку, кулёчки креветок, поедаемые при свете вовремя подгрёбшей луны. Насладившись видами, а также проехав мимо огромного живописно расположенного летнего дома семейства Бушей, мы бредём по остывшей кромке океана, ориентируясь на свет маяка. Можно представить себя матросом или пилигримом второй волны, когда в мире только вода, ты и далекий свет, обещающий безопасность...

На другое утро спешим снова туда же, к океану. Солнечно-тенистая, как полосатый купальник времен немых фильмов, улица Morning Walk Drive ведёт прямо к воде.  Всё здесь кончается тупиками, маяками, прибрежным песком. Океан то справа, то слева, не уследить. В Кеннебанке здорово быть собакой, или хотя бы быть с собакой. Гуч Бич отдан четвероногим, на других пляжах существует расписание для собак как для граждан второго сорта, но всё-таки их пускают, не то что в других местах, где власти не понимают, что собаки тоже люди. Лилибелль как-то тушуется в этой кутерьме, это дома она смелая, гроза квартала. Но зато, утомившись, она не возражает против переездов. Вообще она по натуре цирковая, был бы вагончик с окошком, она бы ехала и ехала сутками.

Пожилая пара, примеченная ещё вчера на том же месте, на том же парапете, она в тугом платочке, напоминающем о той самой Первой Леди, и огромных тёмных очках, он в бейсбольной кепке, из-под которой свисает проводок старомодного плеера, тихонько переговаривается. Возможно, и они меня узнали. Пробежав по берегу, на глазах поедаемому приливом, руководствуясь принципом "говори лишь тогда, когда молчать невозможно", оборачиваюсь к ним:

— Как часто вы приходите сюда?

— Каждый день, — женщина даже приподнимает плечи, удивляясь моему наивному вопросу. —  Все восемнадцать лет, что живем тут.

— Не надоедает?

— Как может надоесть океан? — это уже он. 

Они правы, конечно. Если люди не надоели друг другу за восемнадцать лет, океан тем паче не наскучит. Это я мельчу, гоняюсь за чем-то маловажным. А у них каждый день океан.

Крен при заходе в гавань увеличивает осадку.

Устав от омаров, забежали в непопулярный рыбный.

При виде меню раззуделись брюшные плавники.

То-то радовалась пилигримы,

добравшись до ознобной Новой Англии,

явившейся явным апгрейдом.

Зависали, наверно, в восторге на рейде,

но в путеводителе об этом ни слова...

— Нет ли у вас чего мясного?

Шотландские haggie и ирландские мясные пироги — необходимые блюда в мэнских ресторанах. Надо есть мясо, а не то сил не будет. Так нас учили в пост-индустриальную эпоху. Это земля моряков и рыбаков, а на растительной диете пусть сидят отдыхающие. Пилигримы попали сюда в 1620-х именно с целью разведения мясных пород скота, и только потом расцвело рыболовство. Подумать только, что каких-то сто лет назад омарами, дешевой, доступной и калорийной едой, кормили заключенных! Впрочем, на Дальнем Востоке для тех же целей когда-то использовали икру, не правда ли? Первая рыболовецкая деревня была основана на острове Мохиган, потом возникли деревни на Дамарискове, на острове Саутпорт и на Матиникусе. Потом добрались до бухты Бусбэй и основали город Фалмут (переименованный в Портленд в 1786-м). К рыболовецкому бизнесу со временем прибавился пиратский. Море кормило. "Когда воротимся мы в Портленд, нас примет Родина в объятья..." — напеваю я без конца, хотя нет консенсуса по поводу того, какой из трёх Портлендов имел в виду Окуджава, здешний, орегонский или же английский. За мэнский Портленд— хоккейная команда "Пираты Портленда" и знаменитый Дикси Булл, пират-предприниматель, чьи сокровища до сих пор ищут на острове Дамарисков. 

Добравшись до Портленда, мы паркуемся в каком-то закоулке и пешком отправляемся в порт. Честно говоря, редкие прохожие действительно похожи на поиздержавшихся пиратов: то ли одичали в карантине, то ли остались без крова, то ли спились на пособии по безработице. Портленд кажется оставленным в спешке городом, только на дальнем берегу в парке вокруг форта Вильямс, где с 1791 года не прекращает мигать, предупреждая о навигационных опасностях, маяк Портленд-Хед, гуляют по тропкам взрослые и беспечно играют дети.

Поэтому, не особо глазея по сторонам, мы прямиком отправляемся в единственное место, где, как оказалось, кипит жизнь, в здание морского вокзала, потому что в планах у нас прогулка на шхуне.  Поскольку в последний момент выяснилось, что мы не успеваем отвезти собаку в гостиницу, я пытаюсь договориться с тетенькой в матросской шапке.

—Собачку придется посадить в сумку.

Ну что ж, и на том спасибо. Недоумевающую собаку запихивают в одну из сумок, срочно опорожнённую для такого дела. Мы садимся на любовно сохраняемую и вполне даже на ходу шхуну. Пассажиров человек десять, все сидят рядком, как чайки, крепко держась за скамейку посредине. При выходе из акватории порта поднимаются паруса, и капитан начинает демонстрировать, на что способно судно: ложится на воду почти горизонтально то одним, то другим бортом, разворачивается за ветром... Когда шхуна ложится на наш борт, мы с мужем съезжаем со скамьи на залитую водой палубу. Чуть было не покормили акул (кстати, они что-то этим летом совсем распоясались и провели несколько удачных операций по поеданию туристов прямо у берега), но благодаря тому, что собака мужественно, как юнга в мачту, вцепилась в нутро сумки и всё-таки не сползла вслед за нами в моток канатов, удержались за нее и за те самые канаты. За два часа качки и борьбы за то, чтобы не свалиться за борт, проникаешься романтикой нелегкой пиратской жизни, и прямо-таки жаждешь взять на абордаж хоть какой-нибудь другой корабль, побольше размером и, пожалуйста, с бортиками!  

Под вечер мы выезжаем из города, направляясь в сторону Акадии. "Больны? Сообщите патрульному офицеру, "— светится табло на обочине.

Штатный кот и черничный пирог

Ягоды Новой Англии — это само по себе язычески поэтично. Клюква, клюква, клюква. Это Массачусетс. Промышленное производство и предмет поклонения.

Ежевика, ежевика, ежевика. Она растёт везде, она навязчиво и бесцеремонно цепляется за одежду, оставляет следы на запястьях и лодыжках – как будто колёсики из разломанного часового механизма прокатились по рукам и ногам. Столица её, пожалуй, в Северной Каролинe, но и до Коннектикута добирается эта приставучая дикая ягода.

Ежевику и сбор её воспела Сильвия Платт:

Никого на тропе, ничего, кроме ежевики.
Ежевика с обеих сторон, хоть и погуще справа.
Ежевичная тропка петляет, спеша, а в конце,
Внизу, дышит море. Ежевика крупна,
как подушечки пальцев, беззвучна – 

глаза, чернеющие в зарослях,
пухлые от красно-синего сока. Сок расточительно брызжет на пальцы.
Я не просила этого кровного сестринства; они, видно, любят меня…*

Но чем дальше на север, тем больше власти забирает черника. Она присутствует в пирогах, а пироги в сезон (сейчас – самый сезон!), из слоёного, песочного, дрожжевого теста, закрытые с дырочкой в центре, открытые с румяной косичкой, едва удерживающей горячие потоки черничной начинки, присутствуют везде. Как минимум один кусище в день, иначе обидишь хозяев. Это дело чести, это квест поклонения Мэну. 

А вот с другим символом Мэна увидеться ни разу не удалось. Даже как-то обидно. Но, видимо, диких мейнкунов уже нигде не найдешь, а домашние, наоборот, распространены где угодно, но только не в Мэне. Самцы мейнкуна весят до 8,2 кг (кастрированные — до 12 кг), самки до 5,4 кг (стерилизованные — до 8 кг). Высота в холке у взрослых кошек достигает от 25 до 41 см, а общая длина с хвостом до 120 см, и ещё хвост до 36 см... Какой ещё штат может похвастаться гигантским котом, названным в его честь?

В Рокпортe, городке, состоящем из одной, но вполне презентабельной улицы, осматриваем бухту, а рыбаки и передающие друг другу какие-то канаты мореманы в это же время пристально осматривают нас: туристы как правило сюда не ходят. Вообще-то мы расположились стратегически: на полдороге между Кэмденом, родным, можно сказать, городом поэта Эдны Ст. Винсент Миллей (хотя это как посмотреть, можно ведь и Нью-Йорк считать городом, ассоциирующимся с ней – но в Кэмдене она родилась как поэт), и местом её фактического рождения, культурной столицей здешних мест Роклендом, 

A Кэмден тоже ничего, городок с претензиями на культурную жизнь. Кэмденский оперный театр функционирует даже сейчас, когда закрыт Бродвей и ушли в астрал крупнейшие театры всего мира — купить билетик, что ли? Но мы решили ограничиться беглым осмотром очаровательной бухты и визитом к памятнику Миллей. Вот оставим Лилибелль в мотеле, и вернёмся на ужин в чопорный "Уайтхолл Инн".

Зарезервированный мотель мы увидели ещё издалека: его окружали красно-синие, по-рождественски праздничные огни пожарных, полицейских и рэнджерских машин. 

– А у нас сегодня утечка газа! – радостно, как героиня известного детского стишка, сообщила консьержка. 

Не решившись оставить собаку в комнате, поди знай, какие ещё  катастрофы у них намечены на сегодня, мы срочно пересмотрели планы на вечер и поехали прочь от Кэмдена, в Рокленд. Видимо, силихэмские терьеры давно не заезжали с гастролями в город: на пустынной улице вокруг нас стали образовываться группы поклонников, нас (спросив разрешения, правда) фотографировали и вообще выражали восторг. Надо сказать, с учетом ковидного опустошения, что Лилибелль оживила главную улицу. Собак в Мэне пускают почти всюду, но вот беда, большинство магазинов на пыльном замке, с табличками "Помещение на съём", "До встречи следующим летом" и "Вышел из бизнеса".

В прошлом году, бывало,

Дотронешься до побережья

На атласе в старой лавке –

Бухты пристанут к пальцам.

Но букинист разорился

Или умер весною.

Волны клокочут, о камни

Названий в пыль разбиваясь.

А волны и вправду тут, за углом. Океан присутствует, дышит, перехлестывает даже тогда, когда кажется, что отъехал от него на порядочное расстояние. Таково уж это Среднее Побережье.

На подъезде к Рокленду можно завернуть на могилу к художнику Эндрю Уайэтту. О визите к Миллей я уже писала, но о визите к Эндрю Уайэтту, о вхождении в картину "Мир Кристины" не упомянуть нельзя.

Поле стекает по склону патокой. За домом –
невидимое, маленькое море. Когда стемнеет и дом расцветет огнями,
покажется, что он отходит от пристани поля, 

что ж теперь, не бросаться ведь вплавь.
Кристина, увидишь  ещё  – ненасытен ржи его желтый сплав.
Расти и выхаживай побеги, выйди замуж, нарожай детей, отведи их в поле,
лги без надобности, что за ним  ещё  расстилается что-то, поболе,
но ты-то помнишь детский секрет  – поле непреодолимо:
селит под ногти червоточину чернозема.

Кристина Ольсон, соседка, жертва мускульной дистрофии, позировала Уайэтту на фоне его же летнего дома. Через пятнадцать минут, с асфальтовой на проселочную, мы подъезжаем к знакомому по Музею Современного Искусства пейзажу. Уайэтт был самоучкой, ничего про стили и школы не знал, просто писал, как видел. Ближе всего к реализму, конечно. Я плюхаюсь на пока ещё зелёное поле, на картине уже осень... Потом мы спускаемся к протоку, на берегу которого находятся неприметные могилы. Все участники здесь, и Кристина, и художник, и даже жена художника, частично позировавшая для "Мира Кристины". Благоухает клевер, шелестит камыш. Покой…

Поле, Плутоново семя, пожрет твои руки натруженные,
с пальцев сотрет папилляры, ступор, как корабельный канат, 

захлестнет колени.
Кристина, оно неодолимо, нетленно.
... Ползком через стебли и комья земли,
возвращаешься в оранжерею дома до ужина.

Господин Кадиллак, человек и гора

Прощай, прекрасное, совсем даже не суровое Среднее Побережье: мы движемся на северо-восток, к парку Акадия и прилегающему к парку городку Бар-Харбор. 

Чем ближе к Акадии, к островку Маунт Дезерт ("горная пустыня" в переводе), тем меньше деревушки, тем гуще лес, тем беспокойней океан. Так обещали нам те знакомые, что побывали в доковидном Мэне. Парадоксально, но все эти толпы, наводняющие Бар-Харбор, примчались сюда за уединением! Но мы всё равно пытаемся общаться с природой в прекрасном парке, на крутых горных подъемах и в пересохших руслах, на берегу океана... Акадия – парк перенаселенный и слишком окультуренный. Размечены подъезды к горе Кадиллак и к прибрежной пещере под названием Грохочущая Дыра, к пруду, к пляжу с уникальным песком, к мысу Сомес, к озеру... Как мы тосковали по людям в дни тотального карантина! Как они раздражают нас сейчас! Интересен всё-таки этот внутренний конфликт, эта любовь-ненависть. Ну уж, сразу и ненависть. Здоровое раздражение при виде себе подобных, сказала бы я после сорока минут ожидания в машине на въезде в парк. 

К мотелю, расположенному на выезде из парка и на въезде в город, подъезжаем после заката. Прекрасны ночи в американской глубинке, увековеченные в фильме "Мой кузен Винни", когда дикий рёв проходящего поезда разрывает ночную тьму. Мы тихо радуемся тому, что ковидные запреты сдерживают хотя бы молодёжь, так и рвущуюся порезвиться где угодно, хоть и в Бар-Харборе. "Бар-" названия — это всего лишь песчаный мыс, но народ-то думает о барах... и баров здесь тоже немало, как и производителей пива. Популярны в Мэне также местные сорта мальта и медовухи. 

К счастью, мы расположились на полдороге между городом и парком Акадия. Воистину, это лучший из миров, поскольку шум ночного гулянья не долетает до нас, но при желании можно дойти до центральной улицы. Особенно мне нравится ресторан "Галин" – неужто неведомая тёзка, американизировав окончание имени, открыла здесь ресторан? А еда в нем, надо сказать, великолепная. Тем более, что август — это сезон молодых крабов и омаров. Бедные глупые, любопытные омары набиваются в тесные красные ящики с погремушками. Штабеля таких ящиков украшают задние дворы абсолютно всех мэнских ресторанов. "Галин"– место посолиднее: официанты в перчатках, вина выдержанные, но и они, думаю, держат собственную шхуну. Вон их сколько в заливе – можно увидеть из окна.

Да, а что там за история с Кадиллаком? Антуан де ла Мот, француз, сделал неплохую карьеру в Новом Свете, занимая различные административные должности. В конце 1600-х годов сам Людовик XIV передал ему во владение остров Маунт Дезерт. Также Людовик дал ему титул (так к имени де ла Мот прибавился Кадильяк, в честь города в Жиронде). Позже Кадиллак продвинулся вглубь континента, основав Детройт. Именно в честь него назвали известный автомобиль. Ну, заодно и самую восточную гору континента.

На другое утро просыпаемся до рассвета: рассвет встретим уже на вершине Кадиллака. Первые люди континента, встречающие рассвет этого дня в самой высокой восточной точке Америки. Мы едем по абсолютно тёмной, никак себя не обозначающей дороге. Ни подсветок тебе, ни указателей. К счастью, ехать несложно: других дорог нет. Главное, повернуть вовремя к парку, а не то укатим назад в Нью-Йорк. Но пропустить поворот невозможно, потому что туда, к вершине Кадиллака, поворачивают абсолютно все машины, оказавшиеся на дороге в этот ранний час.  

Выйдя из машины на вершине, на пронзающем ветре, на каменистом выступе, чувствуешь себя древним человеком, потерявшим надежду на рассвет. Собака выходить из машины благоразумно отказалась. На морде осуждение: "Куда это вы, люди, собрались? Сейчас как скатитесь!" Но мы всё-таки рискнули. Постепенно становилось ясно, что та чернота, куда с таким напряжением смотрят все собравшиеся, — это океан. Она развалилась на клубы черного тумана на фоне черного же берега, окаймляющего светло-черную воду. Нет, светло-черную...серую... Но тут над океаном вспыхнула голубая искра, и серое развалилось на воду и небо. Так, наверное, выглядел первый день творенья. Потом всё покатилось по нарастающей, крещендо света, и наконец tutti всего поднебесного оркестра, и разлив золота не только по небу-морю-земле, но и по лицам. И тут мы услышали пение. За кустом на кочке стоял мужчина в талесе, пел и раскачивался в молитве. Это и вправду получилось –   от Бога, от щедрости, от Европы на востоке в подарок нам, задержавшимся в ночи часового пояса на своём Западе…

Подремав часок и позавтракав, мы возвращаемся в парк, чтобы влиться в автоколонну тех, кто проспал рассвет. Кто знает, может, это и хорошо, что мы здесь не одни.

Мы успели спуститься на пляж минут за сорок до дневного прилива.
Сюда приходят послушать местный феномен, ракушечный вой п ещё ры.
Во-он парочка, молодо-зелено, штурмует скалу впереди. Мы же
предусмотрительно карабкаемся на камень поближе к лесу.
Солнце выгребает из клубящейся тучи,
заплывает в надбрежное пространство прямо над ними,
небрежно огладив надбровные дуги берега,
треплет по холке спину белую и спину защитного цвета –
они не шевелятся. Медитируют?
Поднимаясь, опадая не до конца,
море облизывает мохнатый берег
и выступ скалы, исчезающий, как леденец.

Молодость обживает любое место мгновенно.
Какие заносчивые, это у них от юности:
верят, что океан отступит в нужный момент,
что им ничего не будет, что им никогда ничего не будет,
а мир подчинен их идее мира.

Всё-таки с неким злорадством мы наблюдаем за пульсом прилива.
Подруга отшатывается от языка волны, пацан не спешит прикрыть ее от нападения.
Может, это римейк "Американской трагедии"? Она – бедная девушка
в интересном положении, он тяготится ею?
Или –   "Смерть на Ниле"? Она  –  богатая наследница,
уже отписавшая ему все свои акции Майкрософта?
Или совсем уж оригинальная драма скуки и отвращения,
сценарий, где она пытается утопить его?
Ни белая, ни защитная спины не оборачиваются посмотреть,
как там окрестные камни, по которым они взобрались полчаса назад
на то, что теперь – островок в океане.

Мы уходим, не переставая оглядываться.
Прилив – феномен времени, как любой вдох и выдох.
До самой высокой точки ждать  ещё  и ждать.
Мы никогда не вернемся к высокомерию юности.
Никогда.

Здесь движение в одном направлении, оказывается.
Проезжайте по стрелке, внимательней.

Ладно, поехали.

На обратном пути

Мэн, конечно, состоит не только из береговой линии. Возьмём, например, Поланд Спрингс – это в прямом смысле слова “household name”, имя, звучащее в каждом доме: именно эта питьевая вода заполонила рынок Восточного побережья. А городок с таким названием, где и находится источник, – здесь, в Мэне. Но, кроме завода, распределяющего родник по бутылкам, здесь также был модный курорт. Этакие Ессентуки позапрошлого века. а нынче — зачем ехать так далеко, если эту воду можно купить в любом супермаркете или аптеке? Курорт мёртв, остались только величественные здания на пустынном  Презервейшн-Уэй (среди них выделяется здание, построенное в 1894 году для всемирной ярмарки в Чикаго и возвращенное в Мэн разбогатевшей на воде "Поланд Спрингс” семьей Рикерс), прекрасный и слегка зловещий в своей заброшенности отель на Мэйн-стрит, огромные пустующие поля для гольфа и Зал Славы...

Зато за ними – прекрасный лесопарк, царство хвои, подсвеченное берёзками, никем не собираемые, заполонившие тропинки ягоды и грибы.

В пяти минутах отсюда – городок шейкеров, последних шейкеров на Земле.  Основанная в 1783-м году колония, Саббатдэй Лэйк состоит из семнадцати домов (последний возвели в 1950-м). Здесь прячутся от остального мира трудолюбивые и одинокие, давшие обет безбрачия шейкеры. Вполне естественно, они не пожелали принимать визитёров во время ковида. Человек, позже опознанный нами как брат Арнольд, устало машет нам: "Не паркуйтесь, всё закрыто до конца пандемии ". Кто знает, может, он и знает что-то о планах Бога, и уже планирует конец пандемии. 

Тем не менее, о новых рекрутах что-то не слыхать. Говорят, шейкеры изобрели прищепки… Что ж, их вклад в цивилизацию не впечатляет, но все равно немного грустно: вряд ли мы ещё когда вернемся сюда, а если и вернемся, кто будет населять колонию? Нам ведь надо всё потрогать и обнюхать, жить в мире не виртуально, а всеми восемью чувствами. Да-да, современная наука подтверждает, что чувств восемь, и они в большинстве ситуаций не приспособлены к существованию в замкнутом пространстве. Если не выходить из комнаты, мы потеряем ветви нейродерева, делающих человеческий мозг и самоё человека уникальными.

***

Рисовать в дороге просто. Проведи черту синим маркером, под ней другую жёлтым, будет песок. Много вертикальных линий— лес, одна темно-зелёная под углом 45◦— гора. Вот и сложилось путешествие: черточки, точки, кружки и треугольники. Но стоит населить эту схему людьми и событиями человеческих жизней, как вся эта геометрия становится объёмной и запоминающейся.

Нынче модно ничего не делать. Наблюдать, там, за спинкой скамейки; в самом крайнем случае, за муравьем, ползущим по этой спинке. В планетарном масштабе это было путешествие в никуда. Но, может, именно в таких недальних поездках можно пережить, переждать кризис доверия своей планете? Рисовать и рассказывать по-детски просто. Объявлять вотум доверия почве, каждому отдельному камешку. И просто заново учиться ходить, как завещал муравей.

08.2020-08.2021